Главная › Новости

Между полями страницы

Опубликовано: 27.10.2023

Между полями страницы

Елена Ферранте - На полях страницы

Дамы и господа,

Сегодня я начну с правила, которое я придумал в возрасте от шестнадцати до семнадцати лет. Перед писателем, как я записал в блокноте, который веду до сих пор, стоит задача выразить словами ту поддержку, которую он дает и получает от других. Я подкрепил эту формулу цитатой: «Говори, как есть» из романа Дени Дидро «Жак Фаталиста и его господин». В то время я ничего не знал о книге Дидро, эту фразу однажды процитировал мне в качестве совета учитель, которого я любил.

В детстве я увлекалась реальными вещами, мне хотелось обрисовать их, описать, описать, прописать, а при необходимости даже объявить вне закона. Я не удержался, я планировал перевернуть мир, в другом, в других и рассказать о них. Я подумал: все, что происходит, чтобы стимулировать рождение повествования, существует, и оно приходит к нам, мы идем к этому, оно нас смешивает, оно смешивает. Внутри – внутри нас – нет ничего, кроме хрупких механизмов нашего организма. То, что мы называем «внутренней жизнью», — это непрерывная вспышка мозга, желающая материализоваться в форме голоса, письма. Поэтому я огляделся в предвкушении, ведь тогда я писал главным образом о глазах: подергивание желтого листа, блестящие детали кофемашины, аквамариновый безымянный палец моей матери, излучавший небесно-голубой свет, мои сестры, сражающиеся в двор, огромные уши лысого мужчины в синем фартуке. Я хотел быть похожим на зеркало. Собрал фрагменты в один по до и после, вставил их друг в друга, получилось повествование. Это произошло случайно, я делал это постоянно.

Потом прошло время и все усложнилось. Я начал объявлять себе войну: почему то, почему не то, другое, так хорошо, так нехорошо. Через несколько лет мне показалось, что я больше не могу писать. Ни одна из моих страниц не соответствовала книгам, которые мне нравились, может быть, потому, что я была невежественна, может, потому, что я была неопытна, может, потому, что я была женщиной и поэтому милой, может, потому, что я была глупой, может, потому, что у меня не было таланта. Все казалось мне застывшим: комната, окно, общество, хорошие и плохие, их одежда, их выражения, их мысли, предметы, которые оставались бесстрастными, даже когда они были оживлены. А потом голоса, диалект моего города, из-за которого мне было некомфортно писать. Как только я это записал, оно показалось далеким от реальности и раздражало то хорошее письмо, на которое я пытался быть способен.

Хочу привести небольшой пример, взятый из своих давних записей: аквамарин на мамином пальце. Это был реальный объект, вполне реальный, но в моей голове не было ничего более нестабильного. Оно перемещалось между диалектом и литературным языком, в пространстве и времени вместе с ее фигурой, то ясной, то спутанной, всегда сопровождаемой моими чувствами любви или неприязни. Аквамарин был изменчивым, частью изменчивой реальности, изменчивого меня. Если бы мне все же удавалось запечатлеть его в каком-то описании - сколько я в описаниях упражнялся - и придавать ему небесный свет, уже включенный в эту формулу, камень терял свою суть, становился моей эмоцией, мыслью, чувством теперь удовольствия.,потом от смущения и стал тупым, как будто упал в воду или я сам на него подул. Это затмение не обошлось без последствий и заставило меня повысить голос, как будто таким образом я мог вернуть себе блеск камня. Лучше, подумал я, написать «бледно-голубой свет». Или света не было, цвета было достаточно, бледно-аквамариновый. Но меня это не удовлетворило, я покопался в словаре и написал синий, цвет синий, тогда почему не циан. Мне показалось, что это сработало: голубой аквамарин, аквамарин с голубым светом. Но также свет голубого аквамарина — или голубой свет аквамарина — распространился вместе с образами, которые он вызывал, на историю моей матери, на прототип неаполитанской матери, который я создавал в резком диссонансе с ее диалектной речью. Было ли это хорошо, было ли это плохо? Я не знал. Я знал только, что это маленькое прилагательное теперь хотело заставить меня выйти из серой истории реальной жизни в историю черную, почти готическую. Тогда я быстро, но неохотно уходил. Поэтому убираем "циан". Но я уже потерял уверенность: настоящее кольцо, которое именно как реальный предмет моего реального опыта должно было придавать правдивость написанному, казалось неизбежно фальшивым.

Я немного отклонился от аквамарина, чтобы подчеркнуть, что мое призвание к реализму, упорно преследуемое с подросткового возраста, в один момент изменилось и переросло в признание некомпетентности. Я не мог добиться точного воспроизведения действительности, не мог назвать вещи такими, какие они есть. Я экспериментировал с фэнтезийным повествованием, думая, что так проще, отказался от него, попробовал обратиться к неоавангарду. Но потребность закрепиться на реальных историях о себе или других была, несомненно, сильной. Я создавал персонажей, моделируя их по образцу людей, которых я знал или знал. Я отмечал жесты, манеру говорить, когда видел или слышал их. Я описывал пейзажи, прохождение света. Я воссоздал социальную напряженность, различную экономическую и культурную среду. Хоть меня это и раздражало, я освободил место для диалекта. По сути, я накапливал страницы и страницы заметок, взятых из моего непосредственного опыта. Но я собрал только разочарования.

Потом случайно, как почти всегда бывает со всем, а значит и с книгами, которые действительно помогают, я прочел Жака Фаталиста и его мастера от корки до корки. О «Жаке» я ничего не скажу, чего бы это ни стоило, я должен начать с Лоренса Стерна и его «Тристрама Шенди», который предшествует ему и влияет на него, и я вообще не должен заканчивать; но если вы их не читали, поверьте мне. Это две книги, которые рассказывают, как сложно рассказать историю, и в то же время подкрепляют желание это сделать.